в целом это лишь один из возможных вариантов развития событий на постоянно меняющейся планете».
Нужно научиться балансировать между пространными мысленными экспериментами Мортона, крупномасштабной невозмутимостью Уотт и пылким боевым духом активистов вроде Хеглар, которая объявляет: «Если я смогу сохранить лишь толику того, что мне дорого, это будет моя толика, и я буду вечно хранить ее. Если я смогу спасти лишь одну травинку, то сделаю это. Я выращу из нее целый мир. И буду жить в нем и ради него». Перемещение между этими режимами – не просто очередное интеллектуальное упражнение. Нам нужно позволить себе переполниться свирепой любовью и узнать, на что будет похожа эта любовь, если мы ослабим хватку.
МУЗЕЙ ПУТЕШЕСТВИЙ – КОНЕЦ ИГРЫ – ДВОРЕЦ СОВРЕМЕННЫХ СВОБОД – НАШИ ДЕТИ И ДЕТИ НАШИХ ДЕТЕЙ – ЧТО БУДУЩЕЕ СДЕЛАЛО РАДИ МЕНЯ? – И СНОВА УРОДЛИВЫЕ ЧУВСТВА – ПОЛИТИКА И ТЕРАПИЯ – ЕЗДА В СЛЕПЫХ ЗОНАХ
Поговорите с кем угодно о глобальном потеплении хотя бы несколько минут и наверняка услышите очередную вариацию на тему «У меня просто нет на это сил». Глобальное потепление – явление слишком депрессивное, слишком ошеломляющее, слишком парализующее, слишком грустное, слишком пугающее, слишком невообразимое. Я понимаю. На самом деле я вовсе не считаю, что мы можем или должны как ни в чем не бывало фантазировать о том, что переживем (вызванное нами) шестое массовое вымирание, которое в конечном итоге может уничтожить знакомую нам жизнь на Земле, включая «наших детей и детей наших детей». Учитывая настойчивые, ежедневные призывы, адресованные человеческому времени и сердцам, кажется резонным спросить, КОГДА ЖЕ настанет время для осмысления вызванных климатом тревоги, страха, гнева, горя и бессилия – чувств, которые могут оказаться бездонными или парализующими, если отдаться им полностью? Тем более, как известно любой исследовательнице тревоги, катастрофизация непознаваемого будущего – не самая продуктивная и не приносящая успокоения деятельность, которая на удивление мало способствует развитию нашей способности справляться со стрессом. И кому, в конце концов, есть дело до наших чувств, если на первом плане для нас, вне всяких сомнений, должно быть действие? Почему я – в эту самую минуту – вообще продолжаю настаивать на чувствах, а не голосую за Новый зеленый курс, не выступаю за меньшее потребление пластика и мяса, не помогаю тем, кто более уязвим, или просто бешено не протестую?
Обратная зависимость между масштабом климатической проблемы и нашей неспособностью эмоционально ее осмыслить – это не просто жестокая ирония или очередной повод для перепалок о нарушенной циркуляции между личным и политическим. Это одна из неотъемлемых составляющих кризиса. Поэтому я и концентрируюсь на чувствах особенно уродливых: не просто потому, что думаю, будто они стоят на пути того, что нам нравится называть «действием», но и потому, что не важно, совершим ли мы своевременное «действие», чтобы предотвратить по-настоящему катастрофическое повышение температуры, или нет (вполне возможно, что нет), – чувства всё равно имеют значение, поскольку придают форму нашему жизненному опыту, определяют, как мы относимся к другим и каким образом можем «оставаться со смутой», а иногда и решают, будем ли мы вообще на это способны.
Все мы пытаемся понять, что значит «знать» о глобальном потеплении, хотя и живем в его условиях. Как отмечают создатели проекта Canary Эдвард Моррис и Сюзанна Сэйлер, «знать» не то же самое, что «верить», поскольку, по их мнению, настоящая вера подтолкнула бы нас к действию, а мы не действуем. (Разумеется, было бы куда легче, если бы мы знали, какие именно действия нужно предпринять, или обладали сильным чувством коллективности, которую бы создавали наши индивидуальные действия.) Как утверждает Моррис: «Вера – это функция чувства. Мы можем лишь верить в изменение климата – и под этим я понимаю не статистически созданный исследовательский объект и даже не гиперобъект, а скорее цену в болевом эквиваленте, которую нам придется заплатить за изменение климата, когда мы – пронзенные – эмоционально ему откроемся». Они с Сэйлер описывают это пробуждение как своего рода разрыв или травму. Те, кто уже поражен ударом климатической травмы, пробудились; те же, кто еще нет, столкнулись с парадоксом: именно их настойчивое нежелание быть пронзенными в интересах других, вероятно, гарантирует, что климатическая травма доберется и до них тоже.
И всё же. Пронзенные, а что дальше? Кто или что поможет нам разобраться с этой травмой? Как нам научиться погружаться вглубь и выплывать из этих всплесков чувств, чтобы не сдаваться под их напором и не подавлять себя?
Важно настаивать на легитимности собственных чувств, в том числе и самых неприглядных, особенно если вы подверглись газлайтингу. И все мы по-настоящему, в самом буквальном смысле подвержены газлайтингу, поскольку наши так называемые лидеры определенно НЕ сообщают нам истинных фактов об экологии настоящего или будущего. Как постулирует манифест «Темной горы» – британской группы художников и писателей, занимающихся «децивилизацией»: «Мы ежедневно слышим о влиянии наших действий на „окружающую среду“ (подобно „природе“, это словосочетание отдаляет нас от истинного положения вещей). Кроме того, мы ежедневно слышим о многочисленных „решениях“ этих проблем: решениях, которые обычно требуют обязательного и срочного принятия политического соглашения и рассудительного применения технологического гения человека. Возможно, всё меняется, – твердит нарратив, – но нет ничего, с чем бы мы не справились, ребята. Возможно, нам стоит действовать быстрее, стремительнее. Нам однозначно стоит ускорить темпы исследований и разработок. Мы согласны, что должны стать „ответственнее“. Но всё будет хорошо. По-прежнему будет рост, будет и прогресс: они продолжатся, потому что должны продолжаться и не могут не продолжаться. Тут и думать не о чем. Всё будет хорошо». На что коллектив отвечает: «Мы не верим, что всё будет хорошо».
Я тоже не верю, что всё будет хорошо. Вообще-то, я не знаю никого, кто бы думал, что всё будет хорошо, и никого, кто бы мог невозмутимо и положа руку на сердце сказать, что скоро здоровая, пригодная для жизни планета, которая способна сохранить чудо биоразнообразия, включая наших детей и детей наших детей, останется в прошлом. Но отчаяние и депрессия не единственные возможные реакции в этом случае, какими бы разумными они ни казались. Отчаяние обычно предъявляет несоразмерные требования нашим мыслям и чувствам, поскольку оно – «единственная вещь, которую можно понять, объяснить и полностью оправдать» (Стенгерс). Оно обладает – или по-видимому обладает – ценностью истины, которой нет в радости, оптимизме или счастье[140]. Когда мы попадаем в тиски оптимизма и счастья, они кажутся надуманными – но когда перед нами предстают настоящие ужасы прошлого, настоящего или
